Зира Наурызбаева

Как известно, фольклорист Оразгуль Нурмагамбетова – авторитетнейший специалист по эпосу «Кобланды» – отнесла записанный от 80-летнего народного акына Нурпеиса Байганина в 40-х годах ХХ века вариант эпоса  к первой – архаичной группе вариантов, распространенных в основном в Западном Казахстане. Являясь самым пространным – более 9 тысяч строк – этот вариант причудливым образом сочетает авторскую фантазию,  художественные находки сказителя, неологизмы (штраф, срок и т.д.) с древними мотивами, так что иногда даже трудно сказать – что перед нами – позднейшая вставка или рудимент архаического текста.

Например, у Байганина калмыки увлекаются курением: сестренку Кобланды в плену приставили тушить окурки за семидесятью беками, а калмыцкий хан вообще «дымит как труба, дым поднимается кольцами». Вроде бы все понятно, но и в варианте Нурсеита младшая сестра в плену должна разжигать трубки тридцати бекам, да и в эпосе «Камбар-батыр» главный герой, поохотившись и собрав добычу, закуривает. Если учесть, что у сибирских шаманов в ходу было курение галлюциногенов, то с ходу делать вывод не стоит. 

Или другой эпизод: Кобланды убивает своего врага – «калмыцкого» хана Барса и труп его подвешивает на ворота «калмыцкого города». Спутники Кобланды, обрадовавшись, отправляются в город, чтобы получить дань и с ужасом обнаруживают, что огромный как гора Барса жив и охраняет свой город.  Потом оказывается, что Барса действительно умер, а  дружина Кобланды приняла его труп за ожившего хана-батыра. Казалось бы, очень реалистичная и вместе с тем юмористическая деталь, живо характеризующая любителей поживиться за чужой счет.

Однако описание хана Барса (Барса кельмеса) и особенно его единоборства с Кобланды и его смерти таковы, что читатель (слушатель) не очень-то удивляется его возрождению. После 14 дней единоборства,  Кобланды близок к поражению и, взмолившись своим святым покровителям, он получает от них поддержку и набирается новых сил. Калмыцкий хан Барса признает свое поражение и склоняет голову перед Кобланды, прося убить его без унижения. После этого он бросает оружие, снимает свои непробиваемые доспехи и объясняет, что наиболее неуязвимым его местом является голова, оставляя за Кобланды право выбрать, куда нанести удар. Кстати, он сообщает, что его мать во время беременности испытывала пристрастие к мясу змеи («жерік болды»), т.е. тотемом Барса является змей, он сам имеет змеиную природу, а в казахской мифологии, как и во многих других, змея умеет возрождаться. 

Кобланды после долгих сомнений бьет врага по шее алмазной саблей, рассекающей железо и камень, затем секирой, но не может перерубить шею. Богатырское оружие ломается. Кобланды  палицей самого же Барса наносит удар по голове врага. Жизненная сила Барса такова, что после чудовищного удара, от которого раскололась бы гора, он падает на землю, но все еще жив. Сев ему на грудь, Кобланды сыплет в рот врагу песок, перекрывая дыхание, и лишь после этого – не то через два, не то через шесть дней – с огромными мучениями, душа хана-батыра покидает тело.  После такой сцены, равной которой нет в казахском эпосе,  оживший  хан Барса у ворот своего города  не вызывает удивления.

Вопрос в том, является ли эта деталь полностью  авторской находкой Н. Байганина, или этот  эпизод имеет основания в традиции.  Чтобы ответить на этот вопрос, следует обратиться к другим вариантам этой группы, а также к анализу Серикболом Кондыбаем варианта Мурына-жырау (при рассмотрении других вариантов мы используем книгу Нурмагамбетовой О. Казахский героический эпос «Кобланды-батыр». Алматы, 2003). Мифолог анализировал цикл «Сорок крымских батыров», в том числе эпос «Кобланды, сын Кыдырбая» в большинстве своих работ, а также специально в книге «Есен-казах». На основе этого анализа он сделал вывод, что «… сказание это в действительности почти не имеет отношения к историческому Кобланды и представляет компилятивное сочинение, созданное на основе мангистауских легенд и ономастикона 14 века. В этом сказании лишь Кобланды представляет введенный извне, вставной образ, а первоначальными, основными персонажами являются Кыдырбай и Кошабай, Кортка и Акшахан» (С. Кондыбай. Мифология предказахов. Кн. 4. Пятый раздел. Гл. Кушлек и Кусшы).

Вероятно, этот вывод исследователя о варианте Мурын-жырау можно  распространить на всю первую – архаическую – группу вариантов эпоса «Кобланды».Сравнение вариантов тем более интересно, что Нурпеис-акын и Мурын-жырау – ровесники, эпос записывался у них приблизительно в одно и тоже время, когда обоим было по 80 лет,   переняли они этот эпос, как сказано во «Вступительном слове» О. Нурмагамбетовой и К. Сыдиыкова к 5 тому «Батырлар жыры» (А., 1988), в одно и то же время у одних и тех же учителей – сказительской традиции, в цепи преемственности которой упоминаются жырау Битеген, Жаскилен и др. При этом объем байганинского варианта в 4, 5 раза превышает объем варианта Мурына-жырау (этому есть и объяснение, вследствие личной трагедии Мурын-жырау в 40-летнем возрасте прекратил сказительскую практику и многое забыл).

Сразу поясню, что при  сравнении вариантов нас мало интересуют различия в описании и трактовке образов. Например, у акына Нурпеиса отец Кобланды Токтарбай – очень щедрый и добрый, внимательный к беднякам человек, а у Мурына-жырау отец Кобланды Кыдырбай предстает довольно жесткосердым и скупым человеком. Для нас более значимы другие аспекты. Например, С. Кондыбай прослеживает мифологический исток образа Кыдырбая, занимающего важное место в родословной байулы (младшая сестра Кобланды в обоих вариантах зовется Хансулу, что напоминает имя легендарной праматери адаев – Ханбиби), как владыки  табуна морских лошадей (Кондыбай С. «Мифология предказахов». Второй разд., гл. «Кыдырбай – еще один владыка морских лошадей»). В ряде вариантов этой группы прямо говорится, что отцом  тулпара Кобланды  является морской жеребец, вообще эта тема, как показал С. Кондыбай,  значима для цикла «Сорок крымских батыров». В Байганинском варианте эта тема отсутствует.

В то же время  младшего из сорока крымских батыров, сопровождающих Кобланды в его походах, у Байганина зовут Нургожа (самого старшего – Карт-Кожак).. У Мурына-жырау этот образ вообще отсутствует, однако у него есть персонаж – названый младший брат Кобланды – по имени Кошабай (в варианте Нурсеита старшего брата (!) Кобланды зовут Кожабай).  Этих персонажей из двух вариантов эпоса объединяет не только сходство имен (гожа / кожа / коша), но и тот, что оба они в разных ситуациях удостаиваются чести ездить верхом на тулпаре Кобланды. Учитывая значение богатырского коня в эпосе, это важный маркер. Более того, С. Кондыбай реконструирует, что первоначально – в своих истоках – данный эпос являлся эпосом о коне, именно тулпар (Тайбурыл, Тобылгы менди торы ат) был главным персонажем эпоса, вторым по значимости был персонаж с именем, происходящим от слова «құс» – птица, и Кошабай (в байганинском варианте – Нуркожа) –  является его поздним вариантом.

Возвращаясь к грандиозному образу вражеского хана по имени Барса, Барса-келмес, следует сказать, что он присутствует почти во всех вариантах первой группы под этим именем (в варианте Айсы и  Мурына) или именем Козгалмас – Недвижный (у Мурына-жырау), Бектас – Камень-князь (у Кошелека Еламанова), Кахарман – Воин – хан страны Барса-Кельмес (вариант Нурсеита), великан Козгалмас в стране Барса-Кельмес (вариант Ережепа). То есть почти все варианты первой группы едины относительно этого образа, во второй – классической – группе вариантов полностью отсутствующего.

Это очень важно потому, что С. Кондыбай рассматривает образ страны Барсакельмес-Козгалмас как символ Изначальной Традиции, ее центра, а ее хана как персонификацию этого Центра мира (Кондыбай С. Мифология предказахов. Книга  первая.Пятнадцатый раздел. Глава «Барсакельмес»).  Центр этот недоступен непосвященному, отсюда название/имя Барса-кельмес – Пойдет-не вернется. Центр этот вечен и недвижим («недвижимый двигатель»), отсюда название/имя Козгалмас. Эпитет этот чаще всего применяется к камню – еще одному символу Центра мира, отсюда имя Бектас, а также постоянные сравнения огромного Барса-хана с горой, скалой, камнем, оба – каменной насыпью у Нурпеиса Байганина. Центр этот охраняют Хранители Изначальной Традиции, которые обычно предстают как члены эзотерического духовно-воинского ордена. С. Кондыбай именно так трактует образ «калмыцких» богатырей «бес қасқа» – «пять меченых (имеющих отметину на лбу, голове». Их имена Байкаска, Айкаска, Кокемпикаска, Коккаска. Имена эти не случайны: в варианте Кошелека Еламанова (записанном в 1906г. ) Кобланды меряется силой с батырами «калмыка» Алшагыра Кокамам-каска, Кок-каска, Ай-каска и Жан-каска. В варианте Мурын-жырау говорится о «пяти меченых», но перечисляется четыре имени, а затем говорится «и еще много меченых». С. Кондыбай полагает, что речь идет о «семи меченых» или «семи плешивцах» (тазах) (Кондыбай С. Мифология предказахов. Книга первая. Одиннадцатый раздел. Глава «Предказахская (прототюркская) первоначальная семерка»). Тазы – это одна из любимых тем исследователя, который рассматривает ее как постоянный индикатор тюркской истории и мифологии. 

В варианте Н. Байганина Кобланды на подступах к стране Барса-кельмеса встречает сорок «калмыцких» богатырей во главе с Каршыгой. О меченых здесь речи нет, но, как известно, символизм чисел семь и сорок близок друг другу, это взаимозаменяемые числа. Более точно, по С. Кондыбаю, сорок – число хранителей духовного центра, охраняющих внешние границы, а семь – число стражей,  находящихся внутри внешней границы, т.е. речь идет о разных степенях посвящения, близости к центру традиции. В связи с этим он приводит в пример суфийскиепредставления о семи пафтанах и сорока шильтенах или о семи абдалах и сорока аутатах. 

Можно предположить, что в первоначальном варианте Кобланды (или другой главный герой), для которого поход в страну Барса-кельмес представляет инициатическое испытание, должен был вначале встретиться с сорока хранителями, затем с семью (возможно, затем еще с тремя), а уж потом с самим ханом Барса или Козгалмасом. Действительно, у Н. Байганина для Кобланды битва с сорока батырами во главе с Каршыгой – это не последнее препятствие перед встречей с самим Барсой. В контексте этого символизма,  оживление Барса-кельмеса после смерти вполне логично: персонификация традиции бессмертна, она каждый раз возрождается в новом, более высоком статусе. Не удивительна и змеиная природа хана Барса, т.к. именно змея / дракон символизирует у тюрков Традицию. Глаза Барсы сверкают огнем, из ноздрей, когда он дышит, вырывается дым. 

Кстати, в мифологии инициируемый неофит (Кобланды) должен отождествиться с целью инициации, ее мастером (Барса-ханом), поэтому в архаичных вариантах мать Кобланды, будучи беременной, иногда жаждет не сердце льва, леопарда или волка (как в классических вариантах), а сердце дракона, а то и с хрустом грызет камни. «Лицо Барсы в струпьях (қотыр)», но при этом автор подчеркивает видную внешность вражеского хана. Здесь же акын сравнивает Барсу с «камнем в струпьях», т.е., по всей видимости, – это рудимент древнего мифологического образа – струпья, плешивость, отметины, пегость, наподобие  следов от оспы у хана Алаша.  

В байганинском варианте временами проступает первоначальная высокая оценка «вражеской» (по законам героического сказания) страны, в которой царствуют «счастье и героизм». Никто, из пожелавших завоевать эту страну, не смог достигнуть своей цели. Интересно, что ушедшие в эту страну не возвращаются, при этом не все они погибают: «отправившиеся туда батыры остаются в городе (Барса-хана)».  Таким образом, Барса-кельмес – это страна избранных, что-то вроде «островов блаженных», Вальгаллы или – в казахской традиции – Тескентау, за которую навсегда ушли казахские герои во главе с Асан-кайгы. Сам Барса, как бы испытывая Кобланды, предлагает ему как гостю право первого выстрела. Несмотря на ненависть к юному пришельцу, разгромившему всю страну и убившему батыров-племянников, Барса-хан временами обращается к смертельному врагу «Кобланжан», т.е. в тексте постоянно переплетается изначально высокая оценка Барса-кельмеса в мифологии, более позднее отношение к нему, как к врагу в эпосе, и, вполне возможно, отголоски советской антигитлеровской риторики.

Еще одна интересная деталь: когда крымские батыры оказываются на подступах к стране Барса-кельмес (которая, кстати, окружена горами),  из ущелья появляются четыре всадника, они мечут молнии, стреляя огнем. В предыдущем походе этот огонь уничтожил все казахское (крымское) войско за исключением хана Мамая и Карт-Кожака. Вполне может быть, что речь идет об огнестрельном оружии, тем более, что Барса у Нурпеиса-акына – знаток фортификации и артиллерийского дела. Он готовится к обороне против Кобланды: заказывает кузнецам оружие, устанавливает вокруг города цепь из стрел, каменные стены  крепости покрывает  чугуном, крепость соединяет с открытым городом, который тоже укрепляется, а перед крепостными стенами выставляются пушки. 

Все это весьма похоже на позднюю вставку, но возможно, что этот образ был развит акыном, исходя из каких-то уже существовавших в тексте предпосылок. Как показал С. Кондыбай, у тюрков пещера, подземный дворец, крепость первопредка представляет не просто замкнутое каменное пространство. В образе такого пространства всегда присутствует металл – металлические стены, колонны, дверь, крыша и пр. Таков медный замок  туранского Афрасиаба-Франграсйана в иранском мифе, таков Отукен-Ергенекон древнетюркских легенд, таков металлический дворец Темир-хана в подземном мире в казахских сказках. 

Интересная и еще непонятая нами деталь – святые покровители Кобланды, прибывающие к нему на помощь в облике четырех (пяти) орлов (строки 6390-6445). Эта деталь не является авторским вымыслом, т.к. в еще одном варианте этой группы Кобланды сопровождают семь орлов и туча. Эта туча, доставшаяся Кобланды в приданое за Корткой, и характерная для всех вариантов обеих групп, присутствует и у Н. Байганина. На ее символизме мы остановимся несколько позже. Здесь же хотим отметить интересную деталь: Кобланды держит эту тучу в переметной сумке – хорджуне и  извлекает оттуда в случае необходимости. 

Вообще говоря, в варианте Н. Байганина, наряду с авторскими трактовками, характерными для сказок мифологическими деталями  (во время боя с сабли капает то кровь, то мед, извещая о состоянии батыра), четко выражен присущий казахским эпосам метеорологический символизм. Кобланды сравнивает себя с «неостановимым ливнем». Когда он едет, наступает тьма, пыль закрывает все вокруг, пугая его спутников, также пугает их его рев в этой внезапно наступившей тьме. С бровей Кобланды падает снег, на усах замерзает лед. Два противника напоминают дождевые тучи, на бровях их мрак и т.д. К тому же в эпосе упоминаются молнии, уничтожающие врагов Барса, а также и туча матери Кортки.

Эти мотивы  вполне укладываются в реконструированный С. Кондыбаем образ «страны по ту сторону снега и ветра» (Кондыбай С. Мифология предказахов. Второй раздел). Принадлежащий этой стране (в сказках – дракон / змей, Каракус, дэв, дух, в нашем случае – Барса) или направляющийся в нее персонаж (Кобланды) несет с собой изменение погоды, снег и бурю. Огонь и молнии – одно из типичных препятствий на пути в эту страну. 

Наиболее выраженный мифологический характер сохранил образ матери Кортки. «В большинстве вариантов эпоса «Кобланды» матерью суженой батыра выступает некая старуха-волшебница Коклан (Коклян, Коктен), живущая или на краю земли, или в местности, расположенной очень далеко. Старуха обладает даром перевоплощения, знает языки земных животных. В числе чудесных вещей она имеет облако, которое может насылать мороз, непогоду, вьюгу, наделена другими сверхъестественными качествами, в частности, даром предвидения» (Нурмагамбетова, с. 397). В варианте Суйиншалы  отец будущего Кобланды, когда жена мучается и не может разродиться, посылает гонцов за живущей вдалеке и владеющей магическим даром старухой Караулек. Та, в свою очередь, приглашает живущую еще дальше старуху Жайшы, повелевающую облаками и обладающую способностью посылать дождь, вьюгу, туман и мороз (Нурмагамбетова, с. 390). Эта Жайшы подозрительно напоминает Коклен.

Образ этот, как и образ Караулек, подробно проанализирован у С. Кондыбая (Мифология предказахов. Книга вторая. Пятый раздел «Мифология  Кокуль» и Книга третья. Третий раздел «Проблема юэчжи и Великая Мать Сиванму»). Он устанавливает сходство образов тюркской и китайской мифологии, показывает символизм Коклен как покровительницы новорожденных и кормящих матерей, наделяющей их грудным молоком, связь  ее с образом облачной повозки, влекомой четырьмя лошадьми – Дождем, Снегом, Ветром и Градом, а также с образом черного камня. В этом контексте вполне логично выглядит имя матери Кортки в байганинском варианте – Даумама (букв. «Огромная грудь»).

Подводя итоги, многие детали в варианте эпоса «Кобланды» акына Нурпеиса Байганина, на первый взгляд кажущиеся плодом авторской фантазии, средствами художественной выразительности,  восходят к мифологическим представлениям и должны исследоваться в этом контексте.

http://www.otuken.kz/index.php/mythzira/165--lr