Талгат Окпе  

Короткая биография и вступительное слово 

Родился в Алма-Ате, 43 года назад.

По образованию историк, что впоследствии и предопределило некоторую склонность к рассказыванию всяческих историй. Несколько лет честно тянул лямку государственного служащего, пока она не лопнула. Собственно, это текст об этом.В качестве заглавной иллюстрации и эпиграфа к этому длинному тектсу можно представить себе картину Репина "Бурлаки на Волге", а именно, парень в центре композиции, который единственный приподнял голову, оглядываясь вокруг,он выпрямился и расправил плечи. 
Все совпадения случайны и являются плодом моего творческого воображения. 

 

Один день Тимура Алпамысовича

Из жизни мелких чиновников 

"Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый."

(А.И.Солженицын) 

В шесть часов утра прозвонил будильник. Мерцающий, пронзительно пикающий звук проткнул подушку, которой он укутал голову. Тимур Алпамысович Кенесарин с трудом приоткрыл глаза, в который раз решая, стоит ли просыпаться в принципе? Не умереть ли прямо сейчас, красиво сложив руки на груди? Так и не ответив на этот вопрос, он вырвал себя из утренней комы и сел, морщась от озноба. Было как в карцере: вечно сыро и всегда холодно. Из дальнего угла тянуло погребной сыростью, зеленоватая плесень, спускаясь с потолка и вспучивая штукатурку, неумолимо разрасталась. Иногда от долгого всматривания плесень эта начинала напоминать ему спутниковые фотографии экзотических карибских островов. И он засыпал, улыбаясь и постанывая. А потом он снова просыпался и снова видел эту проклятую плесень. Из-за нее супруга с детьми спали в зале. Которое уже утро Тимур планировал после работы отскоблить этот отвратительный угол, но каждый раз у него не оставалось ни сил, ни желания. И его социальное жилье постепенно превращалось в теплушку, заткнутую и застеленную цветастыми одеялами.

Итак, наступило еще одно утро, однако на улице царила полярная темень, усугубляемая прожекторами бесконечной стройки напротив. Упрямый ветер непрерывно выл снаружи, пытаясь ледяными спицами пронзить заткнутый в щели поролон и наклеенную сверху бумагу. Занавески трепетали под его натиском.

Тимур всегда проспался раньше будильника, но глаз не открывал, лежал и мысленно просматривал предстоящий день. Обычно день не обещал ему никаких радостей, но и смертельных опасностей тоже не предвиделось: было липкое ощущение тревоги, когда не знаешь, откуда прилетит камень; мелькали таблицы и графики; представлялись укоризненные взгляды домочадцев.

На кухне уже ощущалась жизнь. Старшие дети мастерили себе бутерброды и тихо переругивались, боясь разбудить мать. 

Кенесарин спал одетым, потому как есть сразу прошаркал в уборную, где продолжая ежиться, несколько минут пропускал мутную воду, чтобы дождаться горячей. В уборной было два температурных слоя: снизу холодный, а сверху сырой и едва теплый, от этого влага конденсировалась на зеркале, мешая бриться. Вытершись влажным полотенцем, он отправился на кухню.

Дети кивнули. Дочка налила в кружку чай и подвинула к нему. Завязался утренний разговор: как в школе? что нового? когда каникулы? 

- Сегодня родительское собрание, - сказал сын, не отрывая глаз от телефона, - и на выпускной по сто тысяч собирают.

- Пап, а мне коньки нужны.

Хрупкое равновесие, с которым он начал этот день и которое он боялся расплескать до работы, нарушилось. Коньки полоснули его как хлебные ножи, и от бессилия он начал раздражаться.

- Тебе они так позарез нужны? Возьми у одноклассников или по очереди катайтесь, - он еще больше распалился, ощущая чушь, которую нес. Дочь замолчала, уткнувшись в тарелку. Сверкнула слезинка. Тимур ощутил острый прилив беспомощной нежности, прижал дочку и поцеловал в макушку. Однако она осталась напряженной и отстраненной. Тимур тоже замолчал. Так и дозавтракали в гнетущей, электрической тишине шестиметровой панельной кухни.

Они начали опаздывать. В узкой прихожей завертелась суета: дети искали шапки, варежки, у него заела молния на сапоге.

В этом городе, то есть в этом климате, зимой важно одеваться тепло и продуманно. Ведь чем отличаются только перебравшиеся сюда южане: они пренебрегают ушанками, у них тонкие перчатки, на ногах такие же сапожки. А еще они застегиваются уже на улице. Здесь же все должно быть не так: перед выходом в космический холод человек должен застегнуться на все пуговицы; опустить уши на меховой шапке; надеть толстые перчатки и только потом открывать дверь подъезда. Арктический холод, усиленный ветром, не прощал небрежности в одежде. Конечно, если у тебя теплый паркинг или за тобой заезжает личный шофер, то этим можно и пренебречь, у Тимура же ничего этого не было, его старый «Ниссан» заводился через раз, и сейчас он привычно молился, чтобы стартер провернул стылый двигатель.

Кое-как разобравшись с одеждой, они выскользнули из подъезда. Мороз был градусов пятнадцать, не больше. Тимур определял это по ощущениям. Если, шмыгнув носом, он чувствовал, что ноздри залипают, значит никак не меньше двадцати градусов, и заводить машину было бесполезно, приходилось бежать до проспекта, а это добрых двести метров. Здесь, кстати, и проверялась надежность зимнего обмундирования. В прошлом году жена, решив не портить укладку, бежала от остановки до дома с непокрытой головой, в итоге слегка обморозила уши, которые сначала пылали, потом болели, затем кожа в конце концов, облезла. Все это время она носила прическу корзинкой.

Машина, нехотя завелась. Теперь нужно минут двадцать ждать пока двигатель прогреется, а стекла оттают и только после этого плавно, без рывков тронуться в сторону школы. Когда он только перебрался сюда, и еще не успел усвоить навыки зимнего выживания, он запорол двигатель, пытаясь завести его на буксире. К тому же он отморозил пальцы и потом слег с сильнейшим бронхитом. Теперь он был вооружен опытом, но легче от этого жизнь не становилась. Оставив детей в школе, он влился в поток дымящих машин.

Пока искал место парковки, пока бежал, сопротивляясь ветру, пока проходил КПП опоздал минут на двадцать. В конторе было нестерпимо жарко, поэтому по дороге к своему кабинету он забегал в туалет, где, обливаясь потом в тесной кабинке, снимал теплое белье.

Отворив родную дверь с надписью «Отдел мониторинга стратегических программ», он погрузился в знакомый коктейль запахов, в котором превалировал густой аромат французских духов, принадлежавший вечной как кремлевская дорожка, Тамаре Ароновне Норкиной. Менялись генеральные секретари, министры, директора и прочие начальники, но только не она. Как-то раз в День учителя в кабинет ввалилась группа пожилых людей с огромным букетом аляпистых учительских цветов, и принялись шумно поздравлять Норкину. Практически все они выглядели старше своей наставницы, которая уже два года формально была на пенсии, но отдыхать не собиралась.

Кроме того, в воздухе витали и другие нотки. Например, устойчивое амбре Володи Новоселова. Сорокапятилетний Володя, сам по себе был чистоплотным полувоенным парнем, но неизменно пах потом, причем, как позже выяснилось, даже не он сам, а его одежда. Однажды Тимур оказался на рабочем месте Новоселова, и его тут же атаковали молекулы этого специфического володиного запаха. - Странно, - думал он, - самого его нет, а запах есть? И только потом он обратил внимание на пиджак, наброшенный на спинку стула. Как выяснилось, именно этот доперестроечный югославский пиджак в ёлочку и был эпицентром и, соответственно, источником этого сермяжного духа, так мучившего чувствительного к запахам Тимура. Володя, как уже говорилось, в целом был мужиком неплохим, если бы не жлобская привычка всегда стрелять сигареты. Когда он заходил в туалет, вместо приветствия привыкшие коллеги сразу протягивали ему пачку. Он задумчиво брал, рассеянно благодарил и в две-три затяжки выкуривал чужую сигарету. Если же никто не предлагал ему пачку, он по-солдатски просил оставить докурить. Эта его манера многих раздражала, но сигареты продолжали протягивать. Поговаривали, что он из так называемой «соседней» организации.

Общим фоном, конечно, был запах пыли. Эта астматическая взвесь была доминирующей составной вдыхаемого работниками воздуха. Она оседала на бесчисленных папках и скоросшивателях, которые были везде: под столами, между столов, на столах, в шкафах и на них (подоконники тоже были завалены бумагами). Что было в этих бумагах, уже мало кто помнил, но выбрасывать их боялись.

Понизу стелился едкий, химический миазм китайских сапог очередного практиканта, придавая всему букету деловую и производственную специфику.

Начальник отдела, старый волк-производственник Федор Яковлевич Гутин не пах никак. Когда Тимур вошел, Гутин демонстративно взглянул на командирские часы, но ничего не сказал. «Странно», - подумал Тимур и включил старенький компьютер. Винчестер взвыл, что-то щелкнуло и зачавкало, замерцал экран. Усевшись, Кенесарин достал из выдвижного ящика папку «на исполнение» и включился в работу. Прошло минут сорок, он успел напечатать два письма и уже собирался под предлогом их согласования сбегать в столовую и выпить чашку кофе, как ожил Гутин: 

–Тебя директор искал. 

– Давно? - спросил Тимур, уже догадываясь, что крылось за отсутствием комментариев к его опозданию. 

– В девять ноль пять, - отчеканил Гутин. 

– Зачем, не знаете? 

– Нет, - с явным удовольствием отрезал Федор Яковлевич, - сходи, узнаешь. 

– Вот, скотина, - думал Тимур, семеня по бесконечному коридору.

В приемной было людно, сновали референты и секретарши, слышался стрекот струйного принтера, невесть как сохранившегося с конца девяностых, на присутственных стульях ожидали своей очереди сосредоточенные чиновники разного уровня. Заранее извиняясь и заискивая всем своим телом, Тимур боком подошел к столу секретарши. Минуты три ждал пока она с трудом оторвет приклеенные к монитору глаза. Ему даже послышался легкий треск отдираемого скотча. 

– Говорят, меня шеф спрашивал? 

– Кто говорит? 

– Федор Яковлевич.

- Ах да, - секретарша укоризненно посмотрела на Кенесарина и продолжила, - он по стратплану хотел уточниться, его министр вызвал, но вас не нашли и он уже убежал, сказал, чтоб ждали.

Тимур обреченно сел на край стула. Он уже понял, зачем его вызывали, и теперь мысленно строил защиту. Этот проклятый стратегический план вот уже полгода висел над ним огромной сосулькой, угрожая в любой момент обрушиться на его голову. Ну, вот теперь, стало быть, и пришел этот момент. План до сих пор не был согласован с ведомствами. Срок его отправки в канцелярию правительства наступил еще неделю назад. Но ведомства молчали, не желая согласовывать огромный и, главное, никому не нужный, документ, вернее таблицу, где меленьким буковками были прописаны сроки, индикаторы, показатели, ответственные и сами пункты плана...

Эх сроки, сроки! Сколько же вы нервов попортили служилому люду, сколько карьер сломали! А сколько доходяг не дожило до нужных сроков, так и остались гнить по обочинам ковровых дорог. Покалеченные и раздавленные этими дэдлайнами! Старый и морщинистый юрист постоянно подзуживал начотдела Гутина и его команду: "Какие же вы к черту стратеги? Вы же дальше срока на фишке думать не умеете!"...

Итак, Тимур ничего с этим поделать не мог, от постоянного вычитания он уже не замечал очевидных грамматических и орфографических ошибок. Два раза на доработку ему возвращал документ Гутин, придравшись к запятым и опечаткам, сопроводив едкими замечаниями на предмет малограмотности и служебного несоответствия, и один раз вернул сам директор, тоже по причине неправильного, на его взгляд, склонения числительных и точек в конце предложений (он почему-то был уверен, что в таблицах точки ставить запрещено). В тот раз саркастические комментарии выслушивал уже сам Федор Яковлевич, смысл которых сводился к последнему предупреждению, а иначе никаких премиальных в конце квартала.

А премиальных ждали. И это было веским аргументом. Зарплата эксперта, коим и был Тимур, была сто двадцать тысяч. С голоду, конечно, не умрешь, но жить получалось с трудом. Только за социальную аренду и коммунальные услуги тимурова семья должна была платить сорок тысяч, а ведь еще было множество мелких, но жизненно необходимых расходов. Поэтому надежда была только на премиальные. Ради этого люди унижались, плели интриги, теряли лицо, плакали.

И вот сейчас, сидя в приемной и дожидаясь приговора, Тимур холодел от мыслей о лишении премиальных. Снова занимать, снова унижаться! Гадство! Да и занимать уже не у кого, уже обошел всех по второму кругу. Деньги-то дают, спасает фамилия, но все менее охотно, со скукой. Приходиться делать вид, что не замечаешь этого, а деньги нужны. Что теперь с выпускным? А о коньках, вообще, нужно забыть до следующей зимы и это в лучшем случае.... Еще лекарства, аренда …. Все эти мысли оглушили его, и он не услышал, как секретарша позвала его в кабинет к директору. Он вскочил на повторный окрик, смешно завертелся в тамбуре между двумя фанерными дверями, пытаясь не хлопать ими, вошел.

Кабинет был большой, квадратов на тридцать. Слева за сейфом виднелась дверка в комнату отдыха. В дальнем правом углу находился стол директора, к нему примыкал совещательный аппендикс на пять человек. Директор был погружен в толстую папку, по виду напоминавшую треклятый план. Высокий Кенесарин привычно ссутулился, весь сжался, затаил дыхание и остановился метрах в пяти от стола, ожидая, когда директор посмотрит на него. Но директор не обращал на него никакого внимания, все читал и читал, водил ручкой. Потом рассеянно посмотрел на него и без всяких эмоций подозвал к себе. Сесть, конечно, не предложил. 

– Я был у министра, нам грозит неисполнение. Вторая просрочка по документу, министр хочет крови. Вашей крови. Речь идет о строгом выговоре.

Сказано все это было спокойно. Тимур обмер. Строгач! Ведь, пока снимут взыскание, если, вообще, снимут, пройдет не менее полугода, а это срок! Что ж, как он не отбрыкивался, все-таки придется брать экспресс кредит под шейлоковские проценты – жить-то нужно. Придя к решению, он успокоился, вернее, смирился, и это отразилось на его лице. Директор удивленно посмотрел на посветлевшего Тимура.

Начальник был родом из-под Семипалатинска. Зоотехник по образованию, в прошлом коммерсант, разумеется, чей-то родственник, пару лет назад приземлился на это место. В целом, сволочью он не был, просто сама система, в которой все они вращались, была недоброй. По отдельности все они были обычными людьми, но когда собирались вместе, то превращались в систему. Здесь было принято сливать друг друга на планерках, вокруг трехдневной поездки в Минск закипали опять-таки шекспировксие страсти с наговорами и громкими разборками в стиле «без году неделя и уже едет, а я двадцать два года…». 

В общем, атмосфера была ядовитой. Новый человек, начинал испытывать это уже через несколько минут. Тимур - плоть от плоти этой системы, уже выстроил схему защиты: сейчас заставят писать объяснительную. "Свалю все на Габдулину, из административного департамента, - думал Тимур. Не зря же позавчера (как чувствовал) настрочил ей служебку, мол сроки нарушаются, только вас ждем.

Итак, директор несколько удивленно посмотрел на выпрямившегося Тимура, и сказал:

– Объяснительную в течение часа. 

Тимур кивнул. - Что-то еще? 

– Нет, и пусть Гутин зайдет. 

– Есть, - почти весело ответил Кенесарин. С достоинством развернулся, спокойно открыл дверь, довольно отчетливо закрыл ее и покинул приемную.

Выпив стакан жидкого кофе и выкурив пару сигарет, минут через тридцать Тимур вернулся в свой кабинет. Спокойно прошел к своему столу, молча сел и принялся набирать объяснительную. Все это время он чувствовал, как его карябают взгляды Гутина, но старался как можно натуральнее не обращать на них внимания. Закончив двухстраничную

объяснительную, он улыбнулся ему, 

- Вот, - сказал он, протягивая бумагу, - директор поручил написать объяснительную, а вас просил зайти к нему. Федор Яковлевич схватил папку, как дротик метнул злобный взгляд в Тимура, но ничего не сказал.

У небольших структурных начальников иногда возникали патовые ситуации, когда они не могли дистанцироваться от вины своего прямого подчиненного, мол "я не в курсе", потому как сразу возникает вопрос о состоянии исполнительской дисциплины во вверенном тебе подразделении. Уволить исполнителя тоже было не так уж и легко, тем более, что некоторые из них вели свои вопросы годами, если не десятилетиями и потому в мире не существовало более сведущих людей в этих вопросах, которых тоже не существовало за пределами этого ведомства.

Через какое-то время, сидя за компьютером, Тимур почувствовал какое-то движение на их этаже. Ощущение было иррациональным, ничего, вроде бы, не происходило, но все же что-то изменилось в общем фоне. Он вышел покурить. В коридоре стоял невнятный гул, хлопали двери. У отдела кадров толпились озабоченные сотрудницы. 

- Что случилось? – спросил осторожно Тимур у стоявшей с краю бухгалтерши. 

– Бесплатные прививки от гриппа. Сначала женщины, потом мужчины, - ответила она.

– А это обязательно? – попытался уточнить Тимур.

– Замминистра распорядился, - рявкнул возникший из ниоткуда кадровик. Тимур вздрогнул, аккуратно попятился и исчез за туалетной дверью…

В туалете было густо накурено, и для того чтобы получить свою долю канцерогенов, курить было не обязательно. В дыму виднелись бурые лица коллег, обсуждали вакцинацию.

- А мне уже четвертый год помогает, - доносилось из закрытой кабинки, - простужался, конечно, но ОРВИ ни разу, тфу-тфу. 

Мужики внимательно выслушали мнение заседателя, даже на секунду замолчали, однако говоривший не продолжил. Кенесарин прикурил новую сигарету, - А куда ставят то? – спросил он рассеянно.

– В плечо. Да это быстро, только раздеться по пояс просят, там холодно, кстати! – донеслось из дальнего угла. Тимур вздрогнул, - надо же, как все сегодня складывается! Ведь хотел же новую майку надеть. Впрочем, плевать.

И снова чей-то кашляющий голос. 

– Главное не болеть, а то реакция будет тяжело протекать, температура, говорят, до сорока может подскакивать. Мне жена запретила ее ставить, говорит: «Жил без этого, зачем на старости лет рисковать, вдруг что случится, не докажешь ведь потом».

Тимур вспомнил, что уже как два месяца не может выздороветь. Где-то на самом дне его организма дремал живучий вирус, который оживал, как только представлялась возможность. Интересно, что вирус этот, скорее всего, подчинялся какому-то своему распорядку, который непонятным образом зависел от рабочего графика Кенесарина. Если в течение недели вирус дремал, слегка пробуждаясь только в конце рабочего дня, чтобы припечатать его к дивану, то по выходным он просыпался уже окончательно с кашлем, саднящим горлом и ломотой в суставах. Длилось эта напасть долго. Теща говорила, что это следствие запущенных зубов, у Тимура на верхней челюсти отсутствовало всё после четверок, нижняя еще держалась, но была уже порядком разрушена. Уже несколько лет он все собирался заняться зубами, но находились более актуальные проблемы, а зубы он просто удалял по мере их полного разрушения. – Не было печали, - обреченно подумал Тимур, но светиться перед начальством своим отказом от прививки он не хотел, особенно после сегодняшнего утра.

Покурив, мужики толпой высыпали из туалета и направились за прививками в сторону отдела кадров.

По дороге через раскрытую дверь одного из кабинетов Кенесарин увидел обмякшее тело старшего эксперта Розы Акишевой. Она лежала на ветхом пластиковом стуле, ее незамужнее восковое лицо ничего не выражало. Равнодушно глянув на хлопотавших вокруг молодых сотрудников, Тимур пошел дальше. Дикая на первый взгляд картина давно уже никого из старожилов не удивляла. Акишева примерно раз в месяц теряла сознание в разных местах их организации, только за это лето уже два раза взламывали дверь в туалетной кабинке. Она с детства страдала последствиями какой-то болезни: ежила сухонькую ручку и сильно прихрамывала. Кроме того, последние лет пять Акишеву мучила падучая, и она периодически теряла сознание. Приезжала скорая, врачи делали укол, она приходила в себя, и бледная и трясущаяся брела обратно на свое рабочее место. Было ей лет под пятьдесят, двадцать пять из них она отдала государственной службе, застряв на уровне старшего эксперта. Получать инвалидность и увольняться не хотела, балансируя на грани дозволенного количества больничных. Прежде всего, из-за зарплаты, благодаря выслуге она получала примерно сто пятьдесят тысяч на руки, а по инвалидности было бы тысяч семьдесят не больше. Кроме того, среди немногих бонусов работы на государство обслуживание в ведомственной поликлинике действительно помогало ей не умереть. Можно было раз в год бесплатно полежать в больнице, получать витаминный комплекс, сдать анализы.

Таким вот образом, Роза и существовала в маленькой двухкомнатной распашонке вместе с больной матерью, которой было почти сто лет. Кстати, ее мать, сколько помнил Тимур, всегда находилась при смерти. Однажды, они в порыве ведомственного энтузиазма (к слову, в первый и последний раз) решили коллективом поехать к Акишевой домой и поздравить с днем рождения бюллетенящую коллегу. Сформировалась делегация. Кенесарин в качестве шофера был включен автоматически.

С трудом найдя нужный дом в хитросплетении микровских панельных пятиэтажек, они поднялись по невероятно грязной лестнице. По дороге Тимур обратил внимание, что крохотный прямоугольный промежуток, который находился непосредственно под проемом между лестничных пролетов удивительно ровно, как пирог толщиной почти в полметра, состоял из окурков, шелухи от семечек и был плотно сцементирован слюной постояльцев и их гостей. 

Квартира была на втором этаже. Голая дверь была незаперта. Они постучались, но никто не ответил. Был слышен только телевизор. Осторожно вошли. И тут же у них перехватило дыхание от неописуемо тяжелого запаха, который был настолько плотным, что оказывал почти осязаемое сопротивление. Как сказал, закашлявшийся Гутин «хоть ножом режь». Запахи звучали как хор или оркестр. Преобладал визгливый дискант сердечных капель. Лекарства звучали как скрипки и вторили острому волокардиновому соло; альтами веяли пыльный палас и расходящаяся на продольные нити дорожка, оттенялось все это тяжелыми аммиачными басами. В квартире царил дух смертельно больного, и даже не одного, а двух. Акишева, в силу своих физических особенностей и особенностей ее судьбы никогда не была замужем, и всю жизнь прожила с родителями. Отец ушел лет двадцать назад, тогда же слегла мать. С тех пор они жили, вернее, болели, вдвоем. На первый взгляд все было аккуратно, все лежало на своих местах, однако, то ли из-за запаха, то ли из-за света, проникавшего сквозь серый тюль, все было немного размытым, как будто сбились настройки резкости, хотелось даже проморгаться.

В зале никого не было, и делегация двинулась в дальнюю комнату. Там было темно, на кровати лежала старуха мать. Акишева, сидя на краю спиной ко входу, сосредоточенно меняла ей памперсы. Из-за проблем с правой рукой делала она все это на первый взгляд неловко, но по-другому у неё и получилось бы. Шедший первым Гутин, оценив неловкость ситуации, остановился и даже попытался попятиться, однако напиравшие сзади коллеги не дали ему этого сделать, и он только оттоптал ноги Тимуру. Первым вошедших увидела мать. Старуха приподняла сухонькую руку, густо усыпанную склеротическими веснушками, и тронула дочь, Роза обернулась и близоруко прищурилась на вошедших. Их опытные лица моментально приняли выражение муниципальных инспекторов: скорбное участие сквозь сосредоточенность и едва уловимую брезгливость. Акишева виновато улыбнулась, кивнула и продолжила заниматься своими санитарными обязанностями. Потом все хором поздравили именинницу, вручили кожаный органайзер с калькулятором и перьевой ручкой, а также благодарственное письмо от вице-министра. Возвращались почти молча, однако в глазах у всех застыла фраза «Не дай бог!». Действительно, не дай бог.

Так пришло время обеда. Народ посыпался по лестницам в столовую, в основном это была молодежь, как всегда голодная и шумная. Кенесарин приходил в самом конце, когда кроме гарнира почти ничего не оставалось. Полный комплекс (салат, первое, второе, чай) стоил примерно шестьсот тенге, для Тимура это было дороговато. Потому он брал два гарнира, обычно рис, гречку, макароны, обильно сдобренных подливкой и две порции хлеба, чай. Обходилось все это в двести тенге…

За столом сидели втроем. Тимур, Норкина и Татьяна Ахметовна - коллега из соседнего отдела. 

- А у меня сегодня праздник! - начала разговор Татьяна. Глаза ее лучились от счастья, высокие скулы мерцали химическим румянцем. Тимур и Норкина остановили приборы на полпути, ожидая продолжения. 

- …Наш вице наконец-то акт запарафровал! Два месяца за ним бегала. Татьяна Ахметовна была так искренне рада этому пустяковому событию, что не порадоваться вместе с ней было бы просто жестоко и неприлично. И они хором сказали: «Поздравляем!» И чокнулись чаем. А она уже с удовольствием рассказывала захватывающую историю согласования: и как она на лестнице подловила начупра и фактически вынудила его завизировать бумагу, и как ей пришлось проталкивать диссертацию двоюродного брата помощника вице-министра, и как сам вице одобрительно буркнул ей, мол, от вас не отвяжешься.

После обеда оставалось еще минут сорок, однако возвращаться в кабинет Тимуру не хотелось. Хотелось побыть одному. Глубоко и далеко в подвале, где располагалась парковка для служебного транспорта, пряталось укромное место для курения: пустой пожарный щит, унылая дерматиновая скамейка и жестяная бездонная пепельница. О нем, кроме водителей, мало кто знал, однако на обед они обычно увозили своих шефов домой, и поэтому сейчас там было тихо. Тимур сел, прислонился спиной к стене и закурил. Все-таки большая разница курить в группе, когда ты - часть круга, и через тебя обязательно проходит очередь или что-нибудь сказать или принять трубку мира или просто кивнуть. А когда ты куришь один, в тишине, не торопясь, не опасаясь быть прерванным - это совсем другое дело. Ты слышишь свои мысли, слышишь, как тоненько сипят твои бронхи, видишь, как тлеет сигарета, как ежится белая бумага, как вспыхивает семьсот двадцать градусов по Цельсию, питаемых движением кислорода, который ты же и нагнетаешь своими легкими. Можно сконцентрироваться на струйке дыма, неповторимости и четкости его кружев. Кенесарин смотрел на дым и думал.

Сначала мысли крутились вокруг выговора и предстоящего кредита. Надо бы справку в бухгалтерии взять. Он уже насколько раз пытался взять экспресс кредит, однако постоянно чего-то не хватало: то какой-нибудь справки, то размера его оклада. - Смешно, подумал он, - слово «оклад» имеет два значения: первое – размер оплаты твоего труда, то есть, чего ты стоишь, как работник; и второе – драгоценное обрамление иконы или книги, здесь акцент на прилагательном «драгоценный». Судя по тому, сколько ему платят, он не стоит почти ничего. Сто тысяч тенге для взрослого, семейного мужчины, который ежедневно по двенадцать часов занимается чем-то, причем не важно, чем - это оскорбительно мало. Этой суммы хватало только на то, чтобы не умереть с голоду. На ум пришли Колымские рассказы, там, в числе прочих ужасов рассказывалось о среднестатистических нормах питания и таблицах замены продуктов, по которой выходило, что ведро воды заменяет по калорийности сто граммов масла. Так вот помимо этих диких соотношений, этот статистический подход не учитывал, что кому-то нужно больше, чем среднему человеку для жизни, однако изо дня в день, из месяца в месяц эти бедолаги, недополучая жизненно важных элементов, доходили до ручки и, в конце концов, мучительно умирали. Как правило, это были люди большие и сильные. Садизм был в том, что доходили они постепенно, сначала медленно умирала воля, а потом и потом тело. Кенесарина передернуло. В его случае воля почти умерла. Он как, затравленный и опустившийся шнырь, побирался возле пепельницы, в поисках чужих окурков. Тело же еще жило и сопротивлялось. Возвращаясь к мысли о лексической иронии, Тимур усмехнулся: "от моего оклада любой лубок замироточит… от жалости».

Потом мысли по привычке понесли его в прошлое. Он все пытался найти тот самый ключевой момент, поворотный пункт его судьбы, который привел туда, где он находился. Ведь как все красиво начиналось. Серебряная медаль, КазГУ, исторический факультет, отделение «История КПСС». Прямой путь в номенклатуру, хоть в партию, хоть в комсомол. Для этого у него все было, и фамилия, и образование. Все звучало в унисон. Он легко и в целом неплохо учился. Мешала легкая аристократическая лень, которую ценили девушки, но недооценивала профессура. Закончил в девяностом, как раз на самом-самом сломе. Накануне распределения у него состоялся разговор со старинным отцовским другом, который доживал свой век инструктором горкома. Его прокуренный, луженный баритон покрывал все пространство небольшого кабинета, как алабай болонку.

– Ты, Тима, еще раз подумай. Ну, хорошо, пойдешь ты в город, так и будешь до ишачьей пасхи сидеть на сто двадцать спецом. Я тебе говорю, езжай на землю. Лучше первым в ауле, чем тысячным в столице. Окрепнешь, сразу квартиру получишь, а здесь тебе еще лет десять этого не светит. Ну а дальше, дай бог мне здоровья, перетянем сюда…

Однако Тимур не послушал и решил все-таки попытать счастья в столице. Сначала все вроде бы получалось, ему поручали организацию ответственных мероприятий, за ним иногда заезжала ведомственная машина, старушки на лавочке одобрительно кивали в его сторону. А потом вдруг все закончилось. Вернее, началась совсем другая жизнь.

Однажды на одной из комсомольских попоек его познакомили с крепким и шустрым мужичком лет сорока. С первого взгляда можно было сказать, что этот мужчина был невероятно стремительным человеком. Он быстро ел, быстро выпивал из любой предложенной тары любой напиток, хоть чай, хоть «Пшеничную». Так же быстро пьянел, но до какого-то определенного уровня. Он пьянел вместе со всеми, оставаясь при этом самым трезвым. Как будто где-то глубоко в подкорке у него был вмонтирован датчик бэтта-коэффициента Марковеца, который позволял ему быть как все, но с небольшим, и главное, контролируемым лагом. Этот самый лаг впоследствии сначала сделал его мэром одного из областных центров, а позже, когда изящная теория чикагского профессора была уже не в состоянии предсказать поведение рынка, а в нашем случае, политику правящей на тот момент партии, все также стремительно отправил его в дальнее зарубежье, где его следы навсегда потерялись. Так вот, этот быстрый человек начал с главного. 

– Ты же сельское хозяйство курируешь?

– Ну, да, - немного стесняясь, ответил Тимур.

– Есть тут одно крестьянское хозяйство, нужно конвертировать по официальному курсу десять лимонов…

…К слову, случилось это накануне введения национальной валюты, и официальный курс конвертации рубля в доллар был в десятки раз ниже рыночного. Более того, существовала удивительная для иностранного наблюдателя разница в наличных и безналичных рублях: за один наличный рубль давали два безналичных. Все это происходило на фоне мчащейся во весь опор инфляции. Таким образом, прибыль от подобных схем исчислялась тысячами процентов…

– Короче, Тимур, нужно сконвертировать, перегнать в Германию и там обналичить. Пять процентов твои. Тимур пьяно кивнул.

Все прошло на удивление гладко, и через два месяца он купил ваз 21063 цвета «Валентино», поставил широкие вертолетные диски, зазеркалил окна и открыто зажил буржуазной жизнью. Они еще два раза проворачивали этот трюк, пока к Кенесарину не пришли хмурые борцы с нетрудовыми доходами в кожаных плащах и двуствольными ружьями. Помог стремительный инициатор, откупились сравнительно недорого. Но лавочку пришлось прикрыть. Тимур уволился. Заработанных денег хватало на несколько квартир, и будущее рисовалось исключительно в золотистых тонах. Однако, Кенесарин вдруг ни с того ни сего начал пить. Сначала это воспринималось как неотъемлемая часть новой жизни: пятьдесят за обедом, сто пятьдесят и два пива за ужином и еще двести коньяка перед сном. Потом он начал пить просто водку на завтрак или вместо него. Шальные деньги закончились, а новые не зарабатывались. Жизнь поделилась на два основных состояния: запой и выход из него.

Постепенно Тимур потерял все, он был должен всем вокруг, спасало его то, что это были сравнительно небольшие суммы. В первое время, когда его все еще воспринимали как удачливого бизнесмена, у которого временно "что-то не заладилось", он прибегал к такой остроумной схеме: вечером, часов в восемь, он звонил к какому-нибудь серьезному и богатому родственнику и трезвым и уверенным голосом просил занять «тысяч десять» до завтра, если не десять, то три, предлагал поставить машину в залог. Деньги обычно давали. Потом он исчезал на пару дней, родственник естественно нервничал, звонил к матери, мать говорила, что Тима в командировке. Потом он неожиданно появлялся, так же вечером, и возвращал на триста долларов меньше, обещая добить при первой возможности, ссылаясь на чеченских поставщиков, которые его обманули и чуть не убили на площади «Минутка». «Минутка» действовала, кредитор радостно хватал деньги и прощал этот недоданный хвостик. Собственно, Тимуру и нужно то было долларов двести. В то время (да и, наверное, сейчас), если пить дешевый суррогат где-нибудь на природе в заброшенном пионерском лагере, этого вполне достаточно. Потом Тимур случайно пропил основную сумму, последовал жесткий разговор с разгневанным свояком. Долг вернула мать, а Тимур нырнул еще глубже. Трезветь было уже страшно, все зашло слишком далеко, так ему тогда казалось. Кстати, с тех самых пор Тимур возненавидел сумерки.

…С похмелья он просыпался очень рано, как раз в этих самых предрассветных сумерках. Проклятые сумерки! Они были везде! Под кроватью, за шкафом, в паутине люстры. Они проникали сквозь редкий тюль, рассеиваясь и усугубляясь, насыщаясь и тяжелея, приобретая свинцовую консистенцию еще одного абстинентного дня. Они неслышно копошились в дальних углах комнаты, будили сомнения, которые в утреннем вакууме были особенно отчётливыми. Тимур лежал и смотрел на стенные часы. До открытия нужного магазина было три часа тридцать минут. Он замирал. Он кожей ощущал, что смерть рыщет поблизости и гремит посудой. Внутри было мертво и паскудно, любое шевеление усугубляло болезненный и гулкий ритм его сердца. Однако, несмотря на нечеловеческие муки, через три часа двадцать девять минут он все же выходил за выпивкой. И родная улица имени Ленина встречала его ноябрём, отражением темных витрин, запахом морозной сырости, вчерашних выхлопных газов и проницательными взглядами утренних прохожих...

Длилось все это года два, пока его не подвел организм. Он выходил из очередного штопора в какой-то съёмной квартире и вдруг начал чувствовать дискомфорт в районе солнечного сплетения. Сначала это было легкое вздутие, потом живот напрягся, и вздутие перестало быть легким. Через несколько часов, где-то под утро он почувствовал острую, очень острую боль. Было ощущение, что ему в солнечное сплетение воткнули раскаленный острый шприц, и через него вливают расплавленный свинец. Он даже закричать не мог, настолько ему было больно. До этого он испытывал разные виды боли, но эта отличалась тем, что не накатывала волнами (поболит и отпустит), она была постоянно возрастающей, как бесконечное крещендо Чайковского. Каким-то чудом он дополз до телефона и вызвал скорую. Его еле успели довезти до больницы. Диагностировали некроз поджелудочной железы, начался перитонит. Десять дней он пролежал в коме. Еще полгода его резали вдоль и поперек, из тела в разных направлениях торчали отвратительные катетеры. Понятно, что теперь об алкоголе не было и речи. Тимур сильно испугался. Испугался он даже не самой смерти, а условий, в которых она планировала наступить: какая-то засранная квартира, в самой нижней части города, и он как никому не нужное животное умирает на рваном и заблёванном линолеуме. От страха он и выжил. Ему простили все его мелкие долги и временное алкогольное помешательство. Возникла преданная женщина, которая, как выяснилось, давно его любила. Она его буквально поставила на ноги. Заново научила ходить, есть (он почти год не пользовался зубами) и просто жить по-новому. Мать, убедившись, что все налаживается, скончалась у него на руках. Родился сын. Тимур устроился на госслужбу. И вот уже пятнадцать лет не менял записи в трудовой книжке.

Мысли о прошлом подхватили и убаюкали его. Он уже давно не комплексовал по поводу рухнувших амбиций и относился к этому философски. 

Тимур впал в состояние полудремы и уже начал кивать головой, как раздался резкий звонок, чудом просочившийся сквозь толщу бетона. Он вздрогнул, выхватил телефон и нажал на прием. Звонил сын, сначала было плохо слышно, потом начали пробиваться отдельные слова: «мама», «мама», «больница». Еще не связав все воедино, Тимур почувствовал тревогу. Потом связь наладилась, и в течение следующих тридцати секунд Тимур услышал следующее: жена, выходя из подъезда, поскользнулась и сломала ногу. И не просто сломала, а фактически раздробила ее. Дозвониться до Тимура сразу не смогла. Вызвала скорую помощь. Сейчас она после операции в первой городской. Сын, примчался из школы и сидел с малышкой. Дочь еще не вернулась. Осознав услышанное, Тимур второй раз за день похолодел. Сказал сыну, чтоб не переживал, что он моментально выезжает. Последнюю фразу он говорил уже на бегу. Мелькали этажи, коридоры и проходные. Схватив шапку и пальто, на бегу бросив Норкиной, что дома ЧП, выскочил из здания. По дороге набрал жену. Сначала не было никаких гудков, позже он услышал ее слабый и родной голос. «Все нормально, - шептала она, - жду операции, сделали рентген, вкололи обезбаливающий. Ты приедешь?» Тимур хотел сказать, что уже мчится, что любит ее, что скоро будет, но разговор прервался - села батарейка. «А-а-а!» Он с ненавистью посмотрел на сотовый телефон и припустил по ледяному тротуару. «Лишь бы машина не подвела, лишь бы завелась». Денег на такси не было, впопыхах он не успел снять их с карты. Подбежал к машине, рывком открыл дверь. «Слава богу, завелась!». Теперь нужно ее прогреть, хотя бы пять минут. Одновременно, чтобы не терять времени он коробочкой от компакт-диска принялся отскабливать со стекол намерзший изнутри лед. В этот момент в окно постучали. Из-за наледи не было видно, кто. Кенесарин открыл дверь.

– Тимур Кересанин? Вежливо спросил молодец в дубленке и норковой шапке. 

– Да, ответил Тимур. 

Молодец махнул куда-то в сторону, и из стоявшего по соседству микроавтобуса посыпались одетые в черную спецодежду люди. Их лица были закрыты масками. Не успевшего ничего подумать Тимура ловко выхватили из машины, не дав коснуться земли, вбросили в этот микроавтобус. И только лежа на металлическом полу, с заведенными за спину руками, которые невесть как оказались скованными наручниками, Тимур начал подавать признаки сознания, – Вы кт... вы куда меня везете? В ответ раздалось молчание, изредка прерываемое легким матом. На голову надели мешок.

– Тихо, - послышалось сверху, и чей-то огромный берц наступил ему на затылок.

Ехали минут двадцать. - Значит в центре, - старался анализировать Тимур. Вывалили из машины, куда-то вели, потом везли на лифте, волокли по коридору. Затем втолкнули в пустой бокс и оставили одного. Все это время он пытался объяснить, что жена попала в больницу, нужно позвонить. Но тщетно. Его никто не слышал. Минут через тридцать в камеру зашел коренастый молодой человек в темном костюме и очках, однако, совсем не интеллигентного вида. В его сильных руках был серый скоросшиватель. Жестом предложил сесть на стул рядом. Раскрыл папку. Поднял глаза.

- Кенесарин Тимур? – спросил он.

– Да, это я … Там у меня жена в больнице, дайте позвонить…

– Старший следователь Камбаров, финансовая полиция, вот ордер, ознакомьтесь. Тимур впился в бумагу, но ничего не понял.

Камбаров продолжил.

- Акт выполненных работ ТОО "Кен" вы подписывали? 

- Да…, вернее …., но я замещал... и не должен был…., а он в отпуске был, - Тимур начал судорожно вспоминать…

Его прервали, - договор с этим ТОО ведь именно вы визировали ранее? 

– Не знаю, не помню …., занесли, попросили, я и завизировал…

- Кто просил? Есть письменное распоряжение?

- Нет, - Тимур попытался сглотнуть, но не смог.

- Ваша подпись?

- Вроде да, я же говорю…

- Кусманов Анатолий Сартаевич вам знаком?

- Да, да, вспомнил, он как раз и приносил акт …

- А сейчас он где?

- Не видел с тех пор.

- Вот что, господин Кенесарин, ТОО "Кен" в 2012 году выиграло тендер на поставку оборудования на сумму тридцать семь миллионов тенге. Затем Кусманов, получив предоплату, и войдя в преступный сговор с Ж.Ибраевым – ответственным за госзакупки и вами, сфабриковали акт выполненных работ, получив остаток суммы. На самом деле поставки осуществлены лишь на треть. Деньги были обналичены Кусмановым через подставных лиц. Ну а две недели назад он был задержан. Вот протокол его допроса и допроса Ибраева, в которых они утверждают, что передавали вам денежные средства в размере трех миллионов тенге за благополучное разрешение этого вопроса. Следственные мероприятия также выявляли, что на имя вашей супруги был открыт счет в кыргызском банке «Олимп», на который неким Вдовиным В.В. было перечислено четыреста пятьдесят тысяч тенге. Деньги опять-таки сняты со счета пятого ноября прошлого года. Улик, как видите, более чем достаточно. Дело резонансное. Аким требует крови.

– Далась им сегодня моя кровь, - пронеслось в голове, но вслух сказал, - Послушайте, это все потом, - он пытался быть спокойным, насколько это возможно. - Можно позвонить жене, домой к детям? Жена в больницу попала, дети несовершеннолетние, а младшая так вообще грудная. Ну, хотя бы сами позвоните! - наконец взмолился он.

- Посмотрим… вот вам бумага, ручка. Нам нужно все, что вы знаете о Кусманове. Все: друзья, родственники, семья, любовница, однополчане, хобби, короче, чем больше напишите, тем раньше дадим позвонить домой.

Кенесарин исписал дюжину листов с двух сторон. Описал все в подробностях. Прошло часа три-четыре как его сюда приволокли, однако никто не появлялся. Тимур начал сначала робко, потом громко стучать в дверь. Послышались шаги.

- Чего шумишь? - раздалось снаружи.

- Позовите следователя, я все написал?

- Какого следователя? Как фамилия?

- Я не помню, на «к» начинается.

- Я тоже не в курсе, только заступил. Поздно уже, все домой ушли.

- Не стучи, а то соседей подселю. 

Тимур о таких соседях был наслышан. Что делать? Как быть? Только ждать? Позвонили они к ней? Что она сейчас думает? Что там дети думают? А если все-таки посадят. Да не может быть, бред…

Так прошла самая долгая ночь в его жизни. Было невероятно тихо. Мысли мчались по кругу, мельтешили и кололи мозг, как ледяной смерч. Лавина событий этого проклятого дня смяла его и теперь несла в черную и холодную расщелину. Он пытался остановить хотя бы одну проносящуюся мимо мысль и взнуздать ее, но он не мог даже приблизиться к этому мельтешению грив, хвостов и копыт. Любая попытка подумать о семье, натыкалась на белое и яростное отчаяние. Беспомощность, непонимание и неприятие происходящего блокировало сознание. Единственная мысль, которая хоть как-то оформилась, и которую удалось выхватить из этого потока, было желанием разбить голову об острый угол его койки. Уцепившись за нее и размышляя, как лучше это сделать, Тимур постепенно успокоился. Круговерть замедлилась, однако обдумывать ситуацию было по-прежнему страшно, и мозг, блокируя сознание, ввел его в состояние кататонического ступора. Он застыл как сидячая статуя, впившись пальцами в волосы. Так и просидел весь остаток ночи. А на рассвете сквозь высокое зарешеченное окно в комнату просочились ненавистные ему сумерки. Они что-то тихо шептали, заползали на стены, принимали форму рукописных буков. Вчитываясь, Тимур понимал, что это написанные им показания.

Утром появился вчерашний следователь, молча и внимательно пробежал по всем двенадцати листам и как-то по-деловому улыбнулся.

- Появился еще один свидетель того, как вы вымогали деньги у Кусманова, ну что ж, будем работать с вами, - сказал следователь и порвал все двенадцать листов. Потом он нажал на кнопку. В камеру вошли трое, один в перчатках и со шприцем. Тимур заворожено смотрел на все это, понимая, что сопротивляться не может и не сможет, даже если захочет. Его посадили на стул, закатали рукав и ввели в вену содержимое шприца. Почти сразу Тимур оказался в вате…

Всему что происходило после, разум Тимур был немым и безвольным свидетелем, тело выполняло какие-то действия, что-то подписывало, с чем-то соглашалось, засыпало и просыпалось, и снова засыпало.

В одно из таких пробуждений он пришел в себя. Он лежал на мокрой подушке. Руки были прикованы. С ним разговаривал старичок, лежащий на соседней койке. Старик был странным: на нем была истрепанная до прозрачности, когда-то синяя майка с надписью "Aged to perfection"; смотрел он весело и задорно, веко левого глаза постоянно подергивалось, правый глаз смотрел прямо, как объектив; повернувшись к Тимуру, он почему-то он с удовольствием курил крохотную трубку, пахло чем-то душистым и ненавязчивым.

- Сколько дали то? - спросил старик.

Тимур услышал свой голос: "Семнадцать лет с конфискацией". "Какая к черту конфискация? - встрепенулся Тимур, - конфискация чего?

- Это, стало быть, шесть тысяч двести девять дней, - продолжал весело старичок. - Талант я имею, в уме все считать. Хочешь, я тебе скажу, сколько это в часах? Тимур не ответил. - Это будет..., старик прикрыл глаза и вкусно пыхнул трубочкой, - сто сорок девять тысяч двадцать два часа или восемь миллионов девятьсот сорок одна тысяча триста двадцать минут… Да-а, серьезно сынок, чего натворил то?

Тимур вдруг вспомнил все, что с ним происходило в эти месяцы: и суд, и приговор, и полное недоумение в глазах жены, и ломающийся голос сына, и чьи-то еще крики, а он все кивал, кивал…

Как же так! Этого не может быть! Он был так возмущен, что казалось вот-вот и голова его лопнет. Она и начала лопаться, с треском, по швам, сначала левая височная доля, потом правая, потом из глазниц выскочили глаза и повисли на каких-то нитках, потом резкая боль и наступила тишина...

Тимур открыл глаза и увидел пустой пожарный щит, мерцающую лампу дневного света. Он лежал на боку, на скамейке в подвальной курилке. Сердце бешено колотилось, он был в поту. Видно заснул, потерял контроль и повалился набок, стукнувшись виском о подлокотник. Так это был сон! Он был так напуган, что не сразу поверил в пробуждение. Или это я сейчас сплю? Надо жене позвонить!

Он выкурил еще одну сигарету. Потом вернулся в кабинет, сел за компьютер. 

– Тимур, вы в порядке? - тревожно поинтересовалась Норкина, - на вас лица нет! 

– Все хорошо Тамара Ароновна, теперь все очень хорошо, просто не выспался.

Тимур изо всех сил пытался абстрагироваться от кошмара и переключиться на работу, однако сон оставил невероятно тоскливое послевкусие, хоть он и был несказанно рад проснуться. В голову врезались слова старичка «Семнадцать лет или шесть тысяч двести девять дней». Ему сейчас сорок пять и до пенсии как раз столько. Еще шесть тысяч двести девять таких же дней! Блокада длилась девятьсот дней, а здесь шесть раз по столько! Ему снова захотелось разбить голову теперь уже об угол монитора. Стало душно. Тимур снова ощутил эту белую сумасшедшую круговерть. На него как будто обрушилась снежная лавина. Рванув воротник, Тимур ни слова не говоря, схватил верхнюю одежду и вышел из кабинета.

Дорогу домой он не запомнил, вернее, не обратил на нее внимания. В голове набатом звучали эти шесть тысяч двести девять дней…

Вернувшись, он увидел всех своих. Жена баюкала дочку. Подошел сын, обнял, по-взрослому, по-мужски. Из кухни улыбнулась старшая, махнула рукой: «Пап, ужин готов»…

Мельтешение утихло и мир замер. Люстра высветила мельчайшие детали их кухни, за пределами которой ничего и никого не было, вернее была как раз та самая, пугающая вьюга. Единственная его жизнь проходила здесь и сейчас, в этой запущенной и холодной квартирке, с этими людьми. Малютка захныкала на руках, и этот звук был единственным реальным, так сказать объективным звуком, во вселенной, все остальное порождал враждебный ледяной вихрь, состоявший их необузданных тимуровых мыслей и их обрывков. В этой бескрайней, снежной и ночной тундре их семейный мирок светился мягким человеческим светом, притягивал и дарил уверенность в реальности происходящего.

- Чего это я? - подумал Тимур.

Решение пришло сразу. Он как будто опять проснулся. 

Эпилог

Через месяц, розовый от мороза, довольный собой и удачным днем Тимур, остановился на взмах руки. Это была Акишева, маленькая, сухонькая, жалкая. 

– Колымишь? - спросил она. 

– Да, - ответил Тимур и впервые почувствовал, что не стесняется этого.

- А у нас отчет завернули, проверка из счетного зашла, кучу нарушений выявила, Гутину строгач влепили, теперь премиальных точно не увидим, - затянула привычную песню Роза. Однако Тимур вместо желания посплетничать, только сейчас ощутил, что ему все равно. Его это не касалось! Это его это не интересовало! Это было где-то далеко-далеко в сказочной стране Нагонии, где бесконечные перевороты и интриги.

– Отчет завернули, говоришь! - весело и громко сказал он и посигналил нахально подрезавшему автобусу.