Талгат Окпе

Дер степпенколобок

модернистская треш-сказка))

И от Зайца я ушёл, и от Волка тоже.

От Медведя убежал,

и от деда с бабкой.

А от тебя, Лиса, и подавно ...

(народная сказка) 

В красивом южном городе, в тридцать девятом микрорайоне, на самом краю старого парка, в крохотной полуторке, на первом этаже панельного дома жили-были старик со старухой. Жили дружно. Не сказать, чтобы они пылко любили друг друга, хотя может быть и любили, только это было давным-давно. Так давно, что они уже и не помнили насколько. Жили они одиноко. В самом начале их совместной жизни Бог подарил им ребёнка, дал ему немного пожить, а потом забрал обратно. С тех пор они тихо и опрятно существовали только вдвоем и только для себя.
Квартирка их сверкала чистотой и внутренним покоем. Каждый погожий вечер они пили чай на крохотной веранде, заросшей диким виноградом, и смотрели на улицу. Старики почти не разговаривали друг с другом, все было уже давным-давно обговорено и выяснено. Иногда они улыбались, иногда хмурились, и этого почти всегда было достаточно.
Вместе с ними на улицу изо всех окон смотрели удивительно красивые цветы в глиняных горшках. Их веранда, а вернее лоджия, или даже балкон-лоджия, выходила в маленький палисадник, обнесенный живой изгородью в виде кустов рододендрона и сирени. Внутри палисадника по сезону росли розы, ирисы, тюльпаны, различные сорта нарциссов, а по самому центру струился голубой ручеек из нежных цветов мускари.
Все благоухало и слегка покачивалось в такт ветру и плеску маленького водопада, который соорудил дед из больших и круглых камней. Этот палисадник был так удивительно чист, так продуман, так девственно опрятен, что просто не мог не останавливать на себе взгляды прохожих, которых, правда, было маловато. Досужий люд редко забредал в их микрорайон, расположенный вдали от магистралей и автобусных остановок. Любоваться палисадником могли, прежде всего, соседи или редкие гости, которые приходили к ним. Нечастых посетителей приглашали на чашку травяного чая, а в холодное время на рюмочку сладкой наливки, которую старуха изготовляла только сама, по рецептам, оставшимся только в ее голове.
Черт знает почему, но уже через пару минут у гостя вдруг появлялось странное, ускользающее чувство неповторимости. Возникало ощущение, что никогда уже и нигде он не сможет попробовать такую наливку. Поговаривали, что старуха добавляет какие-то специальные травки. Может быть, но дело было не только в рецептуре. Ко вкусу наливки примешивался неповторимый запах покоя и благостности, который пропитывал каждый кубический дюйм их жилища. Пахло травами, цветами и немного манной кашей. Весной теплый ветер добавлял к этому букету густой аромат сирени. Все эти ощущения, чувства и запахи обрушивались на редкого посетителя, топили и душили его. Ему становлюсь нестерпимо и щемяще хорошо. Переживание это было внезапным, иррациональным и оттого пугающим, и оно буквально выдавливало посетителя наружу. И как только гость покидал это заколдованное пространство, внешний мир с его плотностью, пылью, грязью, тревогами, сомнениями, неопределённостью и жесткостью представлялся ему если не желанным, то более понятным и уютным. Появлялась чувство опоры.
Немногие из тех, кому посчастливилось побывать на этой веранде, стремились повторить этот опыт. Более того, большинство из побывавших были не в состоянии описать свои ощущения. Когда они набирали полную грудь, чтобы выразить словами пережитое, то натыкались на что-то и необъятное, и шумно выдыхали, в сердцах опуская разведенные в стороны руки. Поэтому о семье во дворе говорили мало, как бы проглатывая, пунктиром. Постепенно они исчезли из зоны активной памяти дворового социума, как болезненное воспоминание или как пережитое унижение. То есть о них, вроде бы и помнили, но сознание стремилось перемотать этот момент, низведя его до эффекта двадцать пятого кадра: «Живет кто-то, и слава богу». Так вот, однажды рано утром захотела старуха испечь поминальные лепешки... 

…Нужно сказать, что той ночью впервые за много лет ей приснился сон. Сон был странный, в каких-то размытых, дымчато-эфирных тонах. Вдвоем с дедом они оказываются то ли в музее, то ли в храме, то ли во дворце. Внутри ощутимо свежо. Ровный, матовый свет прозрачен и невероятно легок. Все подернуто белесой дымкой. К низу дымка эта сгущается в туман и мутным киселем растекается по полу. Вокруг белый с прожилкой мрамор. Колонны, статуи, пол, лестницы и даже двери - все мраморное. На стенах греческие фрески, на фресках одинаково улыбающиеся люди. Огромное окно распахнуто, колышущийся тюль открывает удивительный вид на весеннюю, сплошь голубую от ирисов равнину.
Вдруг, дед резко останавливается, вырывает руку, дико и затравленно озирается, смотрит на бабку и перестает ее узнавать. Потом стремительно с громким уханьем бросается сквозь тюль в распахнутое окно, навстречу ирисам и прочь от нее. В следующем кадре она видит его уже бегущим по голубому полю. Старуха пытается выбраться из этого мраморного здания, чтобы догнать старика, бегает по залам и коридорам, зовет его, плачет, но найти выход не может – вокруг только равнодушный белый мрамор. Затем люди на фресках оживают, манят ее руками и расступаются. За ними старуха видит старый потрескавшийся деревянный стол, на столе корзина, а в корзине опалённая баранья голова, в которой угадывались черты ее деда. Голова была прикрыта обгоревшей по краям тряпицей. На этом месте сон обрывался…
Бабка полежала еще немного, подумала, к чему такой сон, однако убедительно истолковать его не смогла, поэтому решила по местному обычаю все-таки испечь лепешки. Для этого она спустилась в погреб за мукой. Погреб этот в незапамятные времена вырыл сам дед. Жили они на первом этаже, как уже говорилось, и их балкон фактически лежал на земле, поэтому старику не составляло труда обустроить довольно большое подвальное помещение прямо под балконом. Там хранили припасы, соленья, маринады и вообще использовали в качестве холодильника. Когда бабка зажгла свет, в подвале было тихо, но не так тихо, как было всегда. Что-то изменилось, то ли в объеме, то ли в особенностях обычной тишины. Все еще чуткое бабкино ухо улавливало какой-то новый звук. Звук был знакомым, но природу его она понять не могла. Рассеяно она стала перебирать корзины на полках. И вдруг, отодвинув крайнюю, увидела маленького спящего ребенка. Он был завернут в грязное голубое одеяло, виднелась только его голова. А звук, который так встревожил бабку, был тихим и мерным посапыванием его крохотного носа. Присутствовал еще какой-то чужой запах, даже не запах, а нотка или полутон, что-то вроде жженой кости. Старуха отпрянула и выронила миску с мукой. От звука ребенок проснулся и захныкал.
С тех пор ребенок зажил в их доме. Конечно, пришлось похлопотать по поводу опеки, но все решилось на удивление быстро и положительно. Старики ни секунды не сомневались, что мальчика им послал бог, предоставляя второй шанс или заглаживая свою оплошность. Бабка даже молится начала, хотя после смерти первенца зарекалась…  … В сказке, как и в жизни, произойти может все что угодно, потому что пути господни неисповедимы. И неисповедимы они, прежде всего, для самого сказочника. Куда его забросит воображение, чувство юмора, влияние протуберанцев или возмущение антиматерии; как лягут карты, как рассыплется бисер изначально неизвестно, но мастер Кнехт обязательно утонет, и Аннушка прольет свое масло, и потому, что так интереснее читать, и потому что так случилось. Все будет, как будет, а как будет, никто не знает. Абсолютное знание невозможно априори, а вот абсолютное неведение, наоборот, очень даже возможно и легко делает тебя человеческим богом. Ты ничего не знаешь, и ни в чем не уверен. Вот выпал двойной ноль, а следом «семнадцать» красное, которое и переопределит твой следующий шаг или мысль. Ты неизъясним и совершенно спонтанен. И ты толком не можешь объяснить, зачем в этой пьесе ты забрал первого ребенка и подкинул второго, кроме как собственным интересом, посмотреть: а если так?… или вот так? В этой игре на тебя не действуют никакие законы: ни физики, ни математики, ни этики, ни эстетики. Ты, абсолютно неисповедим! Ты выше перистых облаков! Ты не прибавляешь и не отнимаешь. Ты абсолютный ноль, сэр Let-it-be! И все. И нет никакой бороды. Аминь...
Как мальчишка оказался в погребе, выяснить не удалось. Следов так и не нашли. Проникнуть туда можно было только через люк на балконе. На балкон, в свою очередь, попасть было несложно, первый этаж и отсутствие решетки позволяли сделать это любому мальчишке. Однако, вьющийся виноград, обрамлявший лоджию, поврежден не был. Поэтому вопрос оставался какое-то время открытым. В конце концов, как всегда, свалили на цыган, которых, правда, не видели здесь лет тридцать.
Старики души в подкидыше не чаяли, гордились им и немного баловали его. В садик он не ходил, болел редко, развивался нормально. Так ребёнок подрос и пошел в школу. Следует заметить, что с его появлением в квартире исчезла эта магия стерильности. Все было по-прежнему чисто и опрятно, но ощущение непорочности испарилось. К ним зачастили гости, и старики влились в социальную жизнь микрорайона.
Как-то раз на летних каникулах, отправился мальчик порыбачить на пруд, который тихо зеленел в самой глухой части парка. Клев не шел, и он уже собирался возвращаться, как к нему подсел невесть откуда взявшийся парень в кепке-восьмиклинке, широких штанах, перехваченных шпагатом, и пиджаке, наброшенным поверх ветхой бумазейной ковбойки. Лицо у него было слегка припухшее, и на первый взгляд вроде бы детское. Однако бульдожьи щеки и крупные передние зубы, вкупе с тревожными, шныряющими глазами красновато-желтого оттенка, делали его похожим на старого и недоброго кролика. Парень достал из кармана жестяную банку с опарышами и предложил купить. Денег у мальчика не было, но парень отдал их просто так. Завязался разговор, который сначала плавно перешел на житие мальчика, а потом не менее плавно на их красивый палисадник, хозяйственную старуху и ее цветы, которые стояли на окнах. Как оказалось, он давно ими любовался. «Послушай, брат», - сказал он польщенному мальчику, - «Это редкий сорт араукарии, из ее иголок делают снадобье, которое сможет спасти мою дочурку, а она вот уже много лет болеет. Походил к старикам, просил продать, но они ни в какую. Давай вечерком, когда все лягут, я подойду, и ты мне вынесешь эти два горшка? А я за это тебе самые клевые места покажу и опарышей с мотылем навалю кучу».
Мальчик не сразу понял, чего от него хотят и поначалу даже слегка кивнул, хотя это относилось скорее к необходимости помочь больной девочке. Потом, когда смысл просьбы все же достиг его сознания, он растерялся, ведь он даже представить себе не мог, что можно что-то тайно взять и отдать кому-то. Здесь неожиданно для себя мальчик почувствовал, что разозлился. Эти цветы были частью их дома, как стена или потолок! И он довольно твердо, возразил. В ответ жулик, подпустив истерики в голос, потребовал оплату за опарышей и пригрозив отобрать удочку, напирая на упущенную выгоду, которую мог бы поиметь, если бы не болтал тут почем зря. Говоря все это, он скалил металлические коронки, глаза его покраснели еще больше, в уголках рта скопилась белая пена. Он стал действительно страшен. На берегу пруда никого кроме них не было, само место, как уже говорилось, было глухое, и мальчик теперь уже всерьез испугался. Однако, когда представился момент, неожиданно для себя он проворно нырнул в родные кусты колючей акации и бросился наутек.  Жулик, естественно, за ним угнаться не смог. Домой мальчишка вернулся весь исцарапанный, но гордый. Он не был напуган, он был возбуждён, глаза и щеки его горели ярким приключенческим огнем. Размахивая руками, он все рассказал старикам. Вызвали полицию, по описанию парень в кепке походил на известного в этих местах воришку по кличке Заяц. Где-то через месяц его все-таки схватили, судили и посадили в тюрьму.
Долго ли, коротко ли прошло еще несколько лет. Старики на мальчика не нарадовались. Он быстро рос и за одно лето из нескладного подростка превратился в высокого и статного юношу. У него было удивительное свойство нравиться людям. Даже не просто нравится, а вызывать уважение, что-ли. Мальчишки ценили за отзывчивость и смелость. Девчонки вздыхали, однако он не давал повода для чьей-либо ревности, так как был целомудренно дружелюбен со всеми. Мужикам и, особенно, дедам льстило его подчеркнуто азиатское уважение к седине. У взрослых женщин при виде юноши взгляд приобретал задумчивый оттенок, и они моментально хотели его, как минимум, усыновить.
Однажды, темной летней ночью возвращался он после неожиданного свидания с девушкой, с которой несколькими часами раньше удивительно легко познакомился в летнем кафе. Интересно, что он сразу и безоговорочно ей поверил и глядел на нее ясными глазами, как на икону. Сначала она все шутила и громко смеялась, запрокидывая голову. Трепала его по каштановым кудрям, называла «красавчиком», и как бы случайно прижималась к нему теплым бедром. Потом, когда они остались наедине, она вдруг внимательно посмотрела на него и замерла…
.... Может быть ее остановил этот слишком чистый взгляд? Никому во всей вселенной не известно, о чем думают женщины в такие моменты, а уж тем более богу. Хотя говорят, мол чего хочет женщина, того хочет бог. Так вот, чего хочет женщина не знает она сама, откуда же тогда это будет знать бог? И если бы пришлось спросить у первого встречного бога конкретно, что сейчас она сделает? Он бы пожал плечами и привычно бросил бы зарики…
Девушка вдруг перестала смеяться, по лицу ее пробежала темная рябь, она неожиданно сильно оттолкнула его и, не оборачиваясь, ушла. От этой странной внезапности юноша оступился и упал.

В это время луна зашла за тучи, стало совсем темно. В голове его было пусто от недоумения. Тестостероновая волна, взметнувшись было до самого неба, набежала на гранитный волнорез и схлынула, оставив только тянущее ощущение в мышцах. Он шел по темному парку на автопилоте, знакомые с детства дорожки сами вели в нужном направлении. Подходя к дому, юноша услышал подозрительные, посторонние шорохи. Замер. Прислушался и увидел две зловещие тени в кустах рододендрона. Одну большую, грузную, пыхтящую и сопящую. Другую быструю, поджарую, стремительную и хищную. Они перешептывались. Были слышны только обрывки фраз: «пацана не будет, не отпустит она его...», «старики спят…», «серебро в зале», «…проснутся же…». Худой, как показалось, оскалившись, прошептал: «Усыпим». 
Услышав это, юноша сначала оцепенел, а потом испытал неведомое до сих пор ощущение. Каждая клетка его организма стала наполняться злобой. То была не вспышка гнева, не чертыхание из-за подбитого пальца. По телу разлилась холодная определённость. Все смешалось воедино: и недоумение, пережитое часом раньше, и обида отвергнутого, и злость обманутого, и ужас от документальности происходящего, и что-то еще. Кого-то страх ввергает в ступор, а кого-то побуждает к действию. У мальчика же где-то глубоко в нейронных хитросплетениях его мозга отчетливо щелкнул тумблер, включивший внутреннюю турбину, о существовании которой он и не подозревал до этого момента. Мир передернуло, исчезли цвета и оттенки, он превратился в контрастную черно-белую хронику. В голове мгновенно возникло, так сказать, предумышленное намерение. Намерение это не было результатом обдумывания, оно явилось ему уже в готовом виде. Он четко знал, что делать, и кто виноват.
Неслышно обойдя дом, он проник в подъезд через запасной вход, ключ от которого уже много лет прятался за дверной косяк. Затем, старясь не щелкать замками, попал в квартиру, далее на кухню и через открытую дверь, пригнувшись, юркнул на балкон. По пути он взял острый кухонный топорик, спрятался за перила и приготовился. Все происходило по страшному наитию, и как только с тихим шуршанием раздвинулись виноградные листья, и в звёздном свете зачернела голова худого преступника, юноша скупым самурайским движением, резко и хлестко рубанул этот черный затылок. Злодей моментально обмяк, не издав ни звука. Юноша втянул его за руки внутрь. И снова замер. И снова поднял топор. Несколько секунд спустя послышалось тяжелое сопение и запах пота. 

Раздался астматический, преступный шепот «Серый, ты где?». Юноша увидел крупную, мохнатую голову и снова ударил топором. Удар пришелся вскользь. Толстяк страшно, по-звериному взвыл, отпрянул обратно в палисадник, схватился руками за надрубленное темя и метнулся в сторону кустов. С рассветом его нашли без сознания в парке метрах в трехстах от дома. Худой же так и умер на балконе. Юноша почти обезглавил его.
Естественно, был суд. Здоровяка подлечили и отправили на каторгу. Храброго защитника сначала обвинили в превышении пределов 

необходимой обороны, затем все же оправдали. Юноша стал звездой микрорайона, у него брали интервью, ребята завидовали, а девушки смотрели на него с уже явным восхищением. Интересно, что психолог, которого ему все-таки навязали доктора, поражался стабильности психики пациента. Произошедшее никак не повлияло на него. Ни шока, ни даже ночных кошмаров. Никакого "риппл эффекта", ни всплеска, ничего! Как будто вязкая и плотная гримпенская трясина вобрала в себя брошенный камень.
Время шло. Его призвали в армию, в десантные войска. Служилось ему в целом легко, в коллективе его уважали за рост, силу и разумность. Но не только за это. Что-то было в его глазах, что-то, что не позволяло перегибать палку даже самым свирепым сержантам. Кровавые события той ночи наложили на него свой несмываемый отпечаток, они отодвинули в его сознании порог дозволенного далеко за горизонт. Он не был агрессивным - нет, однако опытные люди чувствовали эту его особенность и старались не будить лиха. Юноша активно занимался спортом, в свободное время много и подробно писал старикам. Бабка, кстати, тоже освоила эпистолярный жанр. «У нас все хорошо! - писала она, - Дед сломал палец. Береги себя, сынок. Не сиди на холодном …».
По окончании срочной службы он несколько лет прослужил по контракту в одной очень горячей точке. Возмужал и заматерел, был ранен и представлен к наградам. Комиссовали его после того, как он провел в плену почти три месяца. Как именно он попал туда, что с ним было, как всегда, осталось загадкой.
А спасли его случайно. Во время зачистки одного из горных аулов, где по данным разведки скрывался известный всем полевой командир, снаряд угодил в дом, под которым, как позже выяснилось, в глухом, темном и узком зиндане содержался пленник. Несколько бесконечных дней он провел под завалами, без воды и еды, истекая кровью. Как раз в это время в аул вошли регулярные войска, и какой-то спецназовец, роясь в обломках в поисках чего-нибудь ценного, наткнулся на спокойный взгляд заживо похороненного. Серое от пыли, грязи и засохшей крови лицо сливалось с обломками саманных кирпичей, и только черные-черные глаза, смотрели, почти не мигая. Сначала боец подумал, что это чудом выживший туземец и уже было занес саперную лопатку. Однако, черный глаз подмигнул, и еле слышный, но спокойный голос сказал "браток, свои", потом он внятно назвал имя, фамилию и номер части. Так он и выжил. И снова в медсанбате дивились твердости его духа и спокойствию. У него были переломаны почти все рёбра, пальцы, кисти рук, обе ключицы. Он был весь покрыт мелкими нарывами, ногтей не осталось, его явно пытали, хотя это не было похожим на почерк горных сепаратистов. 

…Много позже один из чудом выживших аульчан рассказал такую историю. Повадился кто-то похищать членов семей террористов. Действовали по всей округе. Обычно через несколько дней похищенного находили мертвым или мертвой со следами чудовищных пыток. Даже афганские ветераны закрывали глаза, глядя на эти искромсанные тела. Все это походило на дешевый фильм ужасов. Сразу после того, как начались эти таинственные убийства, правительственные войска принялись за точечную и весьма эффективную ликвидацию лидеров сопротивления. В ответ боевики усилили патрули, сменили радиочастоты, вокруг аулов установили засады. И однажды ночью им удалось, после ожесточенной схватки, захватить в плен живыми двух контрактников. У одного из них нашли золотые коронки и серебряную брошь, принадлежавшую одной из погибших. Его убили сразу. А со вторым решили не торопиться. Мучили его долго и основательно, однако он ни разу не закричал, просто молча и отстранено смотрел на выдираемые ногти. Подумали было, что он тронулся умом, однако, как только охрана немного расслабилась, пленник попытался бежать, легко убив одного из постовых. Потом его несколько часов били всем аулом, потом бросили все, что от него осталось в зиндан. Ну, а несколькими днями позже началась бомбежка ...
Вернувшись домой, и поразительно быстро восстановив форму, он устроился на хорошую работу. Однокашники звали его попытать счастья в столице, однако он остался. Опять куда-то надолго уехать и оставить стариков одних он просто не смог.

Он был немногословен, педантичен и требователен. Коллеги и соседи откровенно побаивались бывшего десантника. Впрочем, он редко повышал голос. Глаза его, в детстве светло карие, со временем стали почти черными и всегда чрезвычайно внимательно смотрели на собеседника. 

Внимательность эта варьировалась от простого участия до снайперской сосредоточенности...

... Приходилось ли вам видеть, как смотрит лев или гиена на жертву непосредственно перед нападением? Они не злятся попусту, они очень внимательно наблюдают за жертвой, выбирая момент, они мобилизуют все свои биологические механизмы для атаки. Их не интересуют посторонние абстракции, только то, что нужно для убийства...
Через пару лет он встретил и полюбил красивую и хозяйственную девушку из соседнего микрорайона. У нее были зеленые глаза и красиво вьющиеся рыжие волосы. Сыграли скромную свадьбу.

Старики уступили им зал, куда вместо старинного адвокатского дивана с высокой кожаной спинкой был куплен раскладывающийся диван-книжка, сами же переселились в крохотную спаленку. Детей у молодожёнов сразу завести не получилось, что-то было по женской части, но врач обнадежил.

И начали они жить-поживать по-новому, то есть все вместе. Он много работал и довольно прилично зарабатывал. Приходил поздно, молча ел, потом до отбоя смотрел телевизор. Появилась в нем мужицкая кряжистость, появилось чувство хозяина. Иногда он снисходительно хлопал деда по сухонькому плечу, мол, куда тебе, старик. Невестка сначала быстро устроилась на работу, однако не заладилось, и она целыми днями сидела дома, благо, что денег хватало. Со стариками она общалась мало, в основном читала блестящие женские журналы, смотрела дневные ток-шоу, готовила и стирала ему.
Они были видной парой: он - огромный, покрытый шрамами, смуглый от пережитого, тихий и спокойный; она - невысокая, гибкая и смешливая. Ее непокорная рыжая шевелюра выбивалась из любого формата прически: ни коса, ни хвост, ни какая-либо другая строгая конфигурация была не в состоянии удержать этот огненный вихрь. Ярко оранжевой лентой девушка трепетала в его кильватере, не в силах вырваться из мощного завихрения, создаваемое его большой и темной натурой. Он подолгу задерживал на ней взгляд, смотрел пристально, без улыбки, как бы пытаясь объять ее целиком. Этот взгляд гипнотизировал ее. В эту минуту она была готова на все также, как и он, когда смотрел на нее именно вот так.
...Любовь ли это? Черт знает. Страсть - да, дикая, неподконтрольная, но не животная, а именно человеческая - иррациональная, как наркозависимость, когда одна часть мозга, вроде бы, понимает всю пагубность этого влечения, однако, другая, ответственная за удовольствия, подавляет все разумные доводы. Что-то было во всем этом от сексуального расстройства. От каждого взгляда, даже вскользь брошенного на нее, душа его шла рябью. Ощущение это заводило его, как заводит мазохиста расплавленный воск, капающий на кожу. Он трепетно сжимал ее огромными руками, как Кинг Конг Джесику Ланж, бережно и с придыханием. Пытался ли он, пусть неосознанно, пусть инстинктивно, увидеть в ней свет, искру или хотя бы проблеск, в чем до этого он не испытывал никакой надобности? Либо это было прихотью серийного убийцы, забавой кота, играющего с мышью? Все может быть. Однако, никто и ни в каком из вариантов не мог заподозрить его в неискренности. Все скелеты, скрывающиеся в этом огромном и черном шкафу, пылали к ней страстью, причем каждый своей. Она же как мотылек готова была сгореть заживо в геенне его чувств к ней...
Так они и жили вчетвером. Вроде бы мирно, но как-то параллельно. Постепенно он стал замечать, что старики, которых раньше боготворил, стали его раздражать. При этом назвать какую-то определенную причину не мог. Они ему просто мешали. Мешали своими взглядами, вопросами, а особенно, преданной и покорной любовью. От этого диссонанса он становился все более молчаливым и фундаментально злым, сначала на себя, потом на всех остальных. Начал огрызаться, а иногда откровенно грубить. Чувствуя свою неправоту, он озлоблялся еще больше. Старики молча соглашались со всем, старались вести себя тихо-тихо и редко выходили из своей спаленки. Созданный ими за многие годы опрятный и чистый мир постепенно, но неумолимо приходил в запустение, и однажды сошел на нет.
Как-то раз, вернувшись после работы, он застал он жену в слезах. Она тихо рыдала, закрыв ладонями лицо, ее плечи тряслись. На вопрос, что случилось, она тоскливо посмотрела в сторону стариковской спальни. «Я так больше не могу», - шептала она, - «Я устала. У меня нет своего дома. Нет детей. Я схожу с ума». Эти слезы вспороли его, как нож свиное брюхо, и подкидыш снова ощутил ту спокойную, но пока безадресную ярость, вернее, решимость. Он подсел к ней, положил тяжелую руку на плечо, ощутил хрупкую ключицу и скользящую ткань халата. Неимоверным усилием воли подавив нахлынувшее желание, он оторвался от нее и вышел на балкон. После, они надолго замолчали. Молчали они и весь следующий день. Под вечер он куда-то надолго отлучился. Вернулся поздно, когда она уже легла и как будто спала. Всю ночь, отвернувшись от нее, он пролежал с открытыми глазами. Уже под утро, когда сумерки стали пробираться в их комнату, он вдруг встал с кровати, вышел на веранду, долго курил, потом вернулся в комнату, подошел к трюмо, что-то взял с полки и положил в карман брюк. Все это время она наблюдала за ним сквозь ресницы.
Завтракали они впервые после свадьбы все вместе: дед, бабка, он и она. Ели оладьи со сметаной и вареньем, пили вкусный чай. В конце он спустился в погреб за бабкиной наливкой. Потом сам разлил по маленьким пузатым рюмочкам. Чокнулись. Выпили. Как показалось бабке, наливка слегка горчила, но она не придала этому значения. Дед от счастья, что все снова хорошо, совсем не обратил на это внимание. А где-то через полчаса старики почувствовали усталость, вернулись к себе в спальню, легли, улыбнулись друг другу и заснули.
Живыми оттуда они уже не вышли. Так и умерли, лежа рядом и взявшись за руки. Врач настолько умилился увиденным, что подписал все бумаги сразу и не стал задавать лишних вопросов. На следующий же день их похоронили на старом кладбище, чудом уцелевшим в пригороде между зеленых холмов. Две могилки уютно прижались к молодому кустистому клену, который в знак траура забросал их красной листвой.
Прошло несколько невнятных лет. Детей у них так и не появилось. Оказалось, что проблема была в нем. Он стал пить, причем так, как будто боялся трезветь. Естественно, был уволен отовсюду. После смерти стариков жена замкнулась в себе и никогда ему не перечила. Она его панически боялась. Постепенно этот страх притупил все остальные ее чувства. Она омертвела душой и высохла как больное дерево. Когда-то ярко рыжие волосы потускнели и засалились. Квартира превратилась в сарай, цветы завяли, на веранде хранили мусор и бутылки, а в палисаднике старые покрышки.
В то утро, он проснулся как обычно с глубокого похмелья. Денег не было и не предвиделось. От осознания этой безысходности он сделался особенно мрачным. Ощущение стылой ненависти, которое он испытал накануне памятного завтрака, не покидало его с тех самых пор, и сегодня оно снова начинало закипать, как жидкий азот.
Выйдя из спальни в зал, он замер. Увиденное походило на сон или бред. У окна на столе стояла чуть початая бутылка старой бабкиной наливки. Как она там появилась, он не знал, да и знать не хотел. Схватив этот пыльный бутыль и, не сдерживая дрожи в руках и даже в языке, опрокинул в себя. Наливка моментально разошлась по сосудам. Похмелье отступило, однако вместо него появилось новое ощущение. Алкогольное тепло, зародившееся в животе, постепенно переросло сначала в легкое, а потом и сильное жжение. Сердце застучало гулко и басовито. Заложило уши. Он шагнул к стулу, однако земля брезгливо отдернулась и ушла вниз. Свет начал меркнуть. Он грузно повалился на пол и перестал чувствовать руки. «Что за…?», - удивился бывший десантник, взгляд его заскользил по стене и напоролся на спокойные, зеленые глаза жены, которая, не отрываясь, наблюдала за ним из кухни. Он захотел выругаться, но не смог, лишь издал горлом звук. Мысли его завертелись, затягиваемые в бездонную воронку. Проносились картины из детства. Вот сидят они втроем на лоджии, все улыбаются, пьют бабкин чай, вдыхают тот самый неповторимый весенний аромат, и его охватывает то самое щемящее чувство, которое так пугало случайных гостей. Потом он отчетливо увидел повисшую на лоскуте кожи голову грабителя (из перерубленных сосудов толчками вытекала темная жидкость). Далее, в череде смываемых в пустоту воспоминаний ему вдруг привиделся случай из его армейской жизни. Произошло это во время одного из спецзаданий. Ни до ни после он не испытывал ничего подобного. Более того, он всячески старался забыть о тех переживаниях, однако, стоя у небесной кассы и глядя на чек к оплате, он вспомнил все в микроскопических деталях... 

... Шесть тысяч шестьсот шестьдесят шесть светлячков вылетели на ночной луг и засверкали своими спинками. Новорожденный месяц робко прятался за облаками, пуская дрожащие, матовые стрелочки в высокую траву. Завыла выпь, и семнадцать небесных опоссумов принялись за лунный мусор. Из ущелья клубами вывалился туман, плотный и легкий, как зефир. Уставший бугель, утопленный в густом белёсом мареве, тихо поскрипывал, раскачивая люльку. Казалось, что кресла подъемника плывут сами по себе. Он сидел на холме под голубой тянь-шаньской елью и плакал, глядя на затопленное туманом, мерцающее ущелье. Картина была такая фантастически-красивая, что стрелок смаргивал, явь ли это? «Сказать кому.... убьют сразу!» — грустно думал снайпер, и стал вглядываться, чтобы не упустить ни одной детали. Чтобы вспомнить, когда придет время. Вдруг сон оборвался. Ущелье исчезло. Короткий полет. Дощатый пол. Удар...
«Умираю!» — констатировал Стрелок. И все пять его чувств вырвались на свободу. Однако осталось еще одно, и оно что-то напевало ему бабкиным голосом. Ледяная ненависть, сковывавшая его многие годы, начала стремительно таять, и он успел почувствовать это. 

- Спасибо, рыжая, - все-таки выдавил он, глядя на жену. 

Все ушло: страх, боль, обида. Он вспомнил танец светлячков, хрюканье опоссумов и крик выпи. 

И тут ее огненная копна разрослась в гигантский куст и запылала, как неопалимая купина. Она горела с веселым треском, а из центра пламени на него глядели два смеющих зеленых глаза...

...

T.Окпе (2014)